Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,
Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей
В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей
Бармену за стойкой, что ей пора,
И, как правило, остающейся до утра.

Её еле хватило на всю чудовищную длину
Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.
Каждый день кто-то прилепляет к ее окну
Мир, похожий на старый выцветший полароид
С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,
Оставляет и оставляет ее одну.

Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,
Что перестает ощущать отчаянье или голод,
Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,
Звук, с которым срывается в небо голубь,
Гул, с которым садится во Внукове самолёт.
Вещи, для которых все еще нет глаголов.

Мама просит меня возвращаться домой до двух.
Я возвращаюсь после седьмого виски.
В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,
Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий,
И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух
С яростного русского на английский.

Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос,
Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный.
В этом городе устаешь и от летних гроз, -
Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной.
Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный,
Обстоятельный,
предрассветный
хмельной
невроз.

Check me out, Misha. Night like a stocking from the hip,
Settles with skyscrapers, to fold the midst of
In a Cup of coffee the girl every three minutes lying
The bartender at the bar that it was time,
And, as a rule, remaining until morning.

It was hardly enough for the whole monstrous length
This quarter, sorry, will not fix it triples.
Every day someone prilasec to her window
World, like a faded old Polaroid
With the explosion – and the one who swore to her that I would cover,
Leaves and leaves her alone.

Misha, calculate it. Sometimes she would drink so much,
What ceases to feel despair or hunger,
She hears scratching you izmelchai ice
The sound breaks in the sky the dove,
The drone, which sits at Vnukovo the plane.
Things for which there is still no verbs.

Mom asks me to come home to two.
I come back after the seventh whiskey.
In my internal train the air is hot and dry,
If there is a point of arrival – the journey before him is long,
And Joseph Brodsky sits with me in the compartment, breathing heavily
With a fierce Russian to English.

There, behind the bar, hiding, hiding in the palm of the nose,
The boy is asleep, in torn jeans, hood, as a prisoner of war.
In this town, and tired from the summer thunderstorms, -
Was God merciful – would be filled with Assembly foam.
Check me out, Misha. Me and my gradual
Detailed
dawn
hop
a neurosis.