высоко, высоко сиди,
далеко гляди,
лги себе о том, что ждет тебя впереди,
слушай, как у города гравий под шинами
стариковским кашлем ворочается в груди.
ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге,
отплевываясь, грубя,
ветер курит твою сигарету быстрей тебя –
жадно глодает, как пес, ладони твои раскрытые обыскав,
смахивает пепел тебе в рукав, -

здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту,
город выжал ее на себя, всю белую, словно пасту,
а теперь обдирает с себя, всю черную, как коросту,
добивает пленки, сгребает битое после пьянки,
отчищает машины, как жестяные зубы или жетоны солдатов янки,
остается сухим лишь там, где они уехали со стоянки;
россиянки
в курточках передергивают плечами на холодке,
и дымы ложатся на стылый воздух и растворяются вдалеке,
как цвет чая со дна расходится в кипятке.

не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи,
посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи,
для того и придуманы верхние этажи;

чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы,
белые перила вдоль палубы,
голуби,
алиби –
больше никого не люби, моя девочка, не люби,
шейни шауи твалеби,
let it be.

город убирает столы, бреет бурые скулы,
обнажает черные фистулы,
систолы, диастолы
бьются в ребра оград, как волны,
шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы,
пятки босые выпростали,
звезды ли
или кто-то на нас действительно смотрит издали,
«вот же бездари, - ухмыляется, -
остопездолы».

что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела,
а ты все же выжила, хоть не знаешь, зачем жила,
почему-то всех победила и все смогла –
город, так ненавидимый прокуратором, заливает весна и мгла,
и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла,
старая пластинка,
а ты игла, -
засыпает москва, стали синими дали,
ставь бокал, щелчком вышибай окурок,
задувай четыре свои свечи,
всех судили полгода,
и всех оправдали,
дорогие мои москвичи, -
и вот тут ко рту приставляют трубы
давно почившие
трубачи.

high, high sit,
far away look,
lie to yourself about what 's waiting for you to come,
Hear how the city gravel under the tires
an old man's cough stirs in the breast.
angels messengers encircle your house on a steep arc
spitting , rough,
wind your cigarette smoke faster than you -
greedily gnaw like a dog , your palms disclosed searched
ash looks like you in sleeve -

there is always this: Spring is not the place , the winter is not growth ,
city ​​squeezed it on myself, all white , like pasta,
and now scrapes with myself, all black as scab ,
finishes film rakes broken after drinking ,
cleans cars, as tins teeth or badges soldiers Yankees
remains dry only where they left the parking lot ;
Russians
jackets in the shade on shrugs ,
and smoke borne by Icy air and dissolve away ,
as the color of tea with boiling water in the bottom of the odds .

do not tremble , my girl , do not hurry, was finishing , do not tremble ,
sit , legs dangling into the abyss , the catcher in the rye ,
and invented for the upper floors ;

to ascend , as a liner - a flock would be gone ,
white railings along the deck ,
doves ,
alibi -
no one else love , my girl , do not love ,
Shane tvalebi Chaoui ,
let it be.

City cleans the tables , shaves brown cheekbones,
bares black fistula
systole , diastole
beat in ribs fences, waves ,
shuffle along clouds raucous awakened apostles
bare heel disengaging ,
Does star
or someone really looking at us from afar,
" That's the same mediocrity - grins -
ostopezdoly . "

something rot , but something burned out - the winter was hard,
and you still survived , though you do not know what she was,
For some reason all won and all could -
city ​​, so hated by the procurator , spring floods and haze ,
and you gently poked him, he plate, and you're a needle
old record ,
and you're a needle -
sleeps moscow , steel blue given
Put the glass, click bouncer butt
Blows their four candles
all tried for six months,
and all were acquitted
my dear Muscovites -
and here to the mouth of a tube to
long pochivshie
trumpeters .